«Если бы вы знали крошку Ангелу, жену директора Беккера, небожительницу Ангелу Беккер, если бы видели ее голубые улыбчивые глаза, нежные губы, прелестные ямочки на щеках, белокурые локоны на висках, если бы хоть раз вкусили от зачаровывающей прелести ее существа, вы сходили бы по ней с ума, как я и все остальные! Что такое идеал? Не есть ли он прежде всего животворная мощь, обетование счастья, источник вдохновения и силы, а следственно — побуждение и стимул для всякой душевной энергии, порожденный самой жизнью? В таком случае Ангела Беккер являлась идеалом нашего общества, его звездой, мечтой. По крайней мере, полагаю, никто, в чей мир она вошла, не мог уже представить себе этот мир без нее, а при одной лишь мысли о том, что утратит ее, всякий ощущал вместе с тем, как ослабевает весь состав его, ощущал отлив радости бытия и воли к жизни. Поверьте, так оно и было!
Эрнст Беккер — тихий, вежливый, в остальном же ничем не примечательный человек с каштановой бородкой — привез ее издалека. Бог весть, как он покорил Ангелу; одним словом, она принадлежала ему. Бывший юрист и государственный чиновник, в тридцать он занялся банковским делом, — очевидно, чтобы иметь возможность предложить девушке, которую желал ввести в дом, благополучие и обеспеченность, поскольку сразу же после этого женился.
Как содиректор ипотечного банка он получал доход в тридцать — сорок тысяч марок, и Беккеры — кстати, бездетные — принимали деятельное участие в жизни городского общества. Ангела была царицей сезонов, победительницей котильонов, средоточием вечерних собраний. В антрактах ее театральная ложа бывала переполнена: посетители ждали, улыбались, восторгались. На благотворительных базарах ее лоток осаждали покупатели, жаждущие облегчить свой кошелек, чтобы получить за это право поцеловать Ангеле руку, увидеть улыбку ее чудных губ. Называть ее блистательной, упоительной — пустое. Сладостное ее очарование можно описать лишь по производимому им воздействию. Она сбивала в стаи поклонников старость и младость. На нее молились женщины и девушки. Юноши посылали ей цветы со вложенными в них стихами. Как-то на дуэли вследствие ссоры, случившейся на балу из-за вальса с Ангелой, некий лейтенант прострелил плечо одному государственному советнику. Позже они стали неразлучными друзьями, и сплотило их поклонение ей. После ужинов ее окружали преклонных лет господа, дабы усладиться дивной беседой, божественно лукавой игрой ее лица; кровь возвращалась на лица стариков, у них возрождался вкус к жизни, они были счастливы. Однажды некий генерал — разумеется, в шутку, но все же не без полнокровного выражения чувств — встал перед ней в салоне на колени.
При этом в общем-то никто — ни мужчина, ни женщина — не мог похвастаться настоящей с ней близостью или дружбой, исключая, разумеется, Эрнста Беккера, а тот был слишком тих и скромен, к тому же слишком невыразителен, дабы бахвалиться своим счастьем. Между нами и ею всегда сохранялась восхитительная дистанция, чему, пожалуй, способствовало то обстоятельство, что ее редко видели вне салонов, вне бальных залов; как следует поразмыслив, вы в самом деле приходили к выводу, что вряд ли когда лицезрели это праздничное существо в будничной обстановке, лишь вечерами, в пору искусственного освещения, в разгоряченном обществе. Во всех нас она имела поклонников, но не друзей или подруг; и правильно, ибо что это за идеал, с которым амикошонствуешь?
Дни Ангела, очевидно, посвящала попечению о доме — если судить по отменному блеску, отличавшему ее собственные знаменитые собрания. Они и впрямь являлись гвоздем зимнего сезона, что, нужно добавить, было заслугой хозяйки, поскольку Беккер представлял собой лишь вежливого, но не занимательного хозяина. В такие вечера Ангела превосходила самое себя. После застолья она садилась за арфу и под перебор струн серебряным голосом пела. Такое не забывается. Ее вкус, грация, остроумие служили украшением вечера, околдовывали; ровное обаяние, заливавшее своим светом всех, покоряло сердца; а сердечное, хоть и тайно-нежное внимание, уделяемое ею супругу, говорило нам о счастии, о возможности счастья и наполняло бодрящей и тоскливой верой в добро, подобно тому как эту веру порой дарит усовершенствование жизни посредством искусства.
Такова была жена Эрнста Беккера, и остается надеяться, он по достоинству ценил обладание ею. Если и был в городе человек, которому завидовали, так это он; можно себе вообразить, как часто ему доводилось слышать, сколь милостив к нему Бог. Это твердили все, и на подобные почтительные изъявления зависти он любезно кивал. Беккеры состояли в браке десять лет; директору было сорок, Ангеле около тридцати. А затем произошло следующее.
Беккеры устраивали прием, один из своих образцовых вечеров, souper[71] примерно на двадцать персон. Меню превосходное, атмосфера самая радостная. И вот когда к мороженому разливают шампанское, поднимается некий господин, преклонного возраста холостяк, и предлагает тост. Он нахваливает хозяев, нахваливает их гостеприимство, то истинное и щедрое гостеприимство, что проистекает от избытка счастья и желания приобщить к нему многих. Он говорит об Ангеле, он превозносит ее от всего сердца.
— Да, любезнейшая, блистательная, милостивая госпожа, — обращается он к ней, подняв бокал, — если я веду жизнь старого сыча, так это только потому, что не нашел такой женщины, как вы, и если мне суждено когда-нибудь вступить в брак, то несомненно одно: моя жена должна быть в точности похожа на вас!
Затем он обращается к Эрнсту Беккеру и просит позволения еще раз сказать ему, что тот уже слышал многократно: как мы все ему завидуем, поздравляем, каким счастливцем почитаем. Затем гость приглашает присутствующих присоединиться к здравице в честь благословенных хозяев — господина и госпожи Беккер.
Раздается „ура“, все вскакивают с мест, все желают протиснуться к чествуемой паре чокнуться. И вдруг все затихает, так как встает Беккер, директор Беккер, мертвенно-бледный.
Он бледен, лишь глаза у него красные. С трепетной торжественностью он начинает говорить.
Он должен — вырывается у него из вздымающейся груди, — он должен наконец сказать! Должен наконец сбросить бремя правды, которое так долго носил один! Наконец открыть нам, ослепленным, одураченным, глаза на идол, обладание которым является предметом такой зависти с нашей стороны! Гости, не веря своим ушам, вытаращив глаза, окаменев, кто сидя, кто стоя замирают вокруг красиво сервированного стола, а человек этот в ужасном припадке рисует картину своего брака — ада, а не брака…
Эта женщина — вон та, — как же она фальшива, как лжива и зверски жестока. Как безлюбовна и отвратительно пуста. Как целыми днями, опустившаяся, неряшливая, ленивая, валяется на диване, чтобы лишь вечером, при искусственном освещении, пробудиться к лицемерной жизни. Как ее единственное занятие днем — чудовищно изощренные истязания кошки. Как она своими злобными капризами до смерти замучила его самого. Как бессовестно она его обманывает, наставляя рога со слугами, подмастерьями, приходящими к их дверям нищими. Как еще прежде того она затянула его в зев своей испорченности, унизила, запятнала, отравила. Как он все это терпел, терпел ради любви, которую некогда испытывал к этому жулью — ведь она всего лишь несчастна и достойна бесконечной жалости. Но как он в конечном счете устал от зависти, поздравлений, славословий и наконец — наконец! — должен выговориться.
— Да хоть бы помылась наконец! — восклицает он. — Но она слишком ленива! Она же грязная под своим кружевным бельем!
Двое мужчин вывели его. Гости разошлись.
Несколько дней спустя Беккер, очевидно, по договоренности с супругой, отправился в нервную клинику. Но он был совершенно здоров, просто доведен до крайности.
Позже Беккеры переехали в другой город».
Крушение на железной дороге
Перевод Е. Шукшиной
Что-нибудь рассказать? Но я ничего не знаю. Ну хорошо, так и быть, что-нибудь расскажу.
Как-то раз, уже года два назад, я пережил крушение на железной дороге — все подробности ясно стоят у меня перед глазами.
Ничего сногсшибательного, ничего такого, чтобы всмятку, «неопознанные тела» и тому подобное, — нет. Но все-таки самое настоящее крушение, все, как полагается, да к тому же в ночную пору. Не каждому довелось такое испытать, и потому я хотел бы поведать эту историю.
Я тогда ехал в Дрезден по приглашению литературных меценатов. То есть поездка по части искусства, изящества, из тех, что я время от времени охотно предпринимаю. Ты что-то такое представляешь, выступаешь, стоишь перед ликующей толпой; ты недаром подданный Вильгельма II. Кроме того, Дрезден красив (особенно Цвингер), и мне хотелось затем на полторы-две недели подняться в «Белый Олень», дабы несколько себя понежить, а ежели вследствие «аппликаций» снизойдет дух, то и поработать. С означенной целью я положил в самый низ чемодана рукопись вместе со всеми своими заметками — солидный манускрипт, обернутый в коричневую упаковочную бумагу и перевязанный прочным шпагатом национальных баварских цветов.
